Сложно было не признать удрученность положения этого парня. Хотя, называть Роббера "парнем" было уже поздно, но и "мужчиной", ни он сам, ни его окружение, его не считало. И дело не в том, что он был чувствительным гомосексуалистом, а в том, что за свои сорок девять лет Роббер так и не ощутил себя мужчиной. И сейчас, впервые, он был вынужден принимать решение после которого, по шкале его измерений, и многие бы с ним согласились, он перешел бы в статус мужчины.
По большому счету, во время когда жизнь, при желании, продлевают на сто пятьдесят лет — пятидесятилетие можно определять как переход из статуса парня, в мужчину. Но Робберу хватало честности признаться себе: ничего решать он не желает. Хотя и понимал: не принимая никакого решения он все равно делает выбор. Его даже утешала мысль: что бы он не предпринял — это не обратимо изменит его, и он на конец станет мужчиной.
Обычно, Роббер не избегал решений: просто они складывались сами собой, без особого его участия — ему только нужно было выставить ногу в шаг инертно поддаваясь толчкам обстоятельств. В конце концов, зачем сопротивляться, когда все вокруг вырисовывалось, отнюдь, не дурно? Жизнь его походила на ретро фильмы, которые он так любил. Он любил свой горячий утренний кофе в такси, встречи, встречи, встречи; любил свои "никчемные проектики", о которых никто не вспомнит, как он скромничая говорил друзьям; поездки с Джошем на Кубу и Доминикану, где они пили ром и носили белые льняные костюмы со шляпами из рисовой соломки; даже эту квартиру, даже эти простыни, сейчас влажные и скомканные, но год назад купленные в Лиможе от нахлынувшего чувства гармонии при мысли о их сочетании с общим интерьером его жилья, все это — ему нравилось. Его не мужественное и не затейливое бытие было симпатично Робберу. При этом, он обожал время прогресса, в которое он родился: домашние роботы, автопилоты, терапия на уровне генов, продление жизни. Все было прекрасно, если бы не одно "но", которое Роббер откладывал уже давно, и которое с ускорением настигало его. Уже через пару недель... Всего пару недель! Это "но" загонит его в угол и он, должен будет принять решение. А обдумать было что.
Ну что ж, откладывать было некуда. Даже на работе, ему выделили внеплановый отпуск на размышления. Казалось, все вокруг хотели знать, что же он предпримет. Уж чего он не ждал, так это такого пируэта от босса: вызвать его и любезно выказать заинтересованность, даже готовность финансово помочь, при необходимости. Роббер и сам не мог уже откладывать: неопределенность изматывала его. Он сознавал: чем дальше, тем сложнее будет принимать решения. И вот, он лежал на влажных от пота простынях. Роббер решал.
Болезненное, полуобморочное состояние влекло опиумной тягучестью. Лиловой бархат томного истощения окутывал искусно обставленные апартаменты. Даже светлая терраса казалась укутанной в медленно клубящийся туман драмы. Казалось, сама смерть надвигается на него, но не за тем что бы, раз и на всегда, забрать в свое царство,а с целью заключить сделку, на которую она пошла, в последнее время для многих, с подозрительной охотностью, позволив продлить жизнь.
Пятьдесят лет — это последний срок, когда можно принять все необходимые меры для увеличения срока существования еще на сто лет. Робберу было сорок девять. А через три месяца, время должно было округлить его года до полувека.
В полу сознании Роббер собрал в растрепанный пучок свои непричесанные мысли, пытаясь построить из них что-то, на подобие причинноследственных связей. Но, как и предполагалось, каждый раз спотыкался о чувства, эмоции и воспоминания, сбивавшие его настрой и вконец сводящие с ума, не подпуская и на шаг хотя бы к одному из вариантов. Роббер бредил.
Дилемма была в следующем.
Всех сбережений Роббера, состоящих из наследства бабушки, личных средств, аккуратно складывавшихся по стопочке в год, и помощи дирекции (при определенных поправках в условия его трудового контракта, конечно же), хватало на операцию по продлению жизни. Роббер понимал: никогда, ни за какие сто возможных лет, он не восполнит и трети этого капитала. Так же было ясно: этих финансов и без участия босса, хватит на шикарную жизнь, которой осталось тридцать-сорок лет, по расчетам его врачей, без всяких продлений. Сто или сорок?
"Вот и решай Роббер", — сказал ему Джош. "Я не желаю влиять на тебя, и знаю: для тебя, милый, это решение особенно трудно. Но ты должен решить все сам. Ты же понимаешь. Мое мнение ты знаешь. Тут и раздумывать нечего. Сто пятьдесят лет! Роббер! Я бы, на твоем месте..." Тут Джош запинался и начинал кашлять: взволнованность всегда сказывалась на его астме. "Так что, я уеду, на время. А как только ты все решишь — я вернусь и поддержу любое твое решение".
Вот и решай... Сам-то Джошуа не мог ни финансово, ни физически созерцать мир еще столетие. А Роббер знал: делая выбор самое сложное это отказаться и отсечь то, что никогда уже не сможет свершиться. Робберу нужно было решить самому: "родиться ли вновь" или же "совершить отсроченное самоубийство", как говорилось в рекламе по услугам продления. Робберу, который-то и в хлебной в лавке с трудом определялся между багетом и крекерами. Конечно, многие надеялись, что за сто лет научатся продлевать жизнь еще дальше и дешевле. А там и вечность, кто знает. Второе столетие представлялось многообещающим для первых его покорителей. "Рано или поздно, быть может, придется принимать очередное решение по продлению. Возможно, будут те, кто решит отказаться от продления не по причине отсутствия средств к манипуляции, а по причине пресыщенности, удовлетворенности или усталости",— фантазировал Роббер. "Так стоит ли сейчас продлевать? Чего ради?" Но, Роббер осекался в играх воображения: черт возьми, ему нравилось жить!
Шли дни. Бледный, полуживой он неподвижно лежал на растерзанной бессонными ночами кровати, истощенно дыша словно у него онемели и душа и тело. Он не ел пятый день и вставал лишь по нужде, слегка покачиваясь ползя вдоль стен. Джошуа, не покидал его мыслей. Если бы Джошуа жил с ним эти сто лет, он бы решил не раздумывая. А мысль о том, что любовь всей его не плохонькой жизни уйдет, уйдет в любой момент, а по прогнозам лет через пятнадцать-двадцать. И может быть эти средства понадобятся для Джошуа, но оставить их для него, это привязать Джошуа к себе, отяжелить его жизнь чувством невосполнимого долга. И на что потом ему сто пятьдесят лет? И какими будут эти пятнадцать-двадцать лет с любимым человеком: деловые встречи, встречи, встречи, во искупление права работать, и созерцать еще тридцать пять тысяч шестьсот неповторимых восходов и заходов неумолимого солнца.
Окончательно изведя себя раздумьями, которые постепенно превратились в полу осознанный бред голодного и уставшего человека, Роббер не смог собрать сил даже, что бы вызвать скорую помощь, когда его сердце, что-то очень сильно и резко сжало. А потом, к большому облегчению Роббера, нежно и бережливо отпустило. "Какая нелепость", — подумала тягучая сиреневая туманность смерти клубясь вокруг тела Роббера, лениво растекаясь по красивой, со вкусом обставленной квартире. Казалось для нее самой, такой эмоциональный накал в, буд-то, бы удачной для человека ситуации был неожиданным, не говоря уже про сам исход. И она, нехотя, даже с легким недовольством, увлекла за собой, облегченную необходимостью делать выбор, душу апатично растерянного Роббера в свое царство, где все решит за него — сама.  
Комментарии