Моряк у которого было все

Яхта лениво болталась на волнах.

Еще теплый осенний ветер долетал с берега, принося медовый аромат спелых груш. По морю стелился удушливый дым от костров, в которых пылали письма лета.

Казалось, на берегу каждому было, что сжечь из свидетельств происшествий знойных вечеров, когда одежды слишком прозрачны и легки, а звездные ночи слишком коротки, что бы упускать их. Солнце осыпало игривые морские волны золотистой слюдой. Все мерцало бликами будничной неги.


Покачивающаяся яхта выглядела крайне уместной в эти последние теплые дни. Если бы только руки у девушки на борту не были связанны ворсистым канатом. Фигуры на палубе затаились в безвременье полдня, как в минуту матч-пойнта. Затаились, словно надеясь, что замеревший на средине неба шарик солнца еще может передумать и покатиться назад, обернув все минувшее вспять.

 Паруса были замайнаны и мачта ворчливо поскрипывала, уговаривая вновь нарядить ее в одежды суженной морского волка и вспорхнуть от этой иллюзии лета, которое уже никогда не возвратиться, в поиске судьбы поинтересней.

Молчание затянулось. 

После его горячих, пылких слов, повисшую безмолвие, можно было пощупать, протянув руку. Она смешалась с воздухом и клубилась вокруг корабля, погружая их в мир, понятный только им двоим. А шаловливые шлепки воды о корму неумолимо отсчитывали уходящее время.

Смуглая девушка сидела связанной и босой на тиковой палубе. И не смотря на не слишком выигрышное положение тела, ее глаза и осанка не скрывали дерзкого нрава. Глубоко и громко вдохнув, словно набирая в легкие не только воздух, но и всю свою необузданную смелость, свойственную юности, — решительно заговорила.

— Ты любишь не меня... Ты любишь отражение своей юности во мне. Ты любишь даже не мою погибшую мать, на которую я так похожа.  Да это, даже, не любовь. Это тоска! Тоска по молодости, которую ты провел не с ней, хотя хотел этого. И теперь, глядя на меня, тебе кажется, что можно повернуть время вспять. Наши глаза, охотно помогают обмануть самих себя. Да, я похожа на нее...

Уговаривая меня сбежать с тобой, признаваясь мне в неистовой страсти, ты должен признаваться не мне, а себе. Ты должен признаться себе, что твоя юность прошла. Даже будь она сейчас жива — ты был бы с ней. Быть может, вы были бы счастливы. Но твой побег молодости, не возместило бы уже ничего. И никакие прятки от этой истины, не утешат и не спасут. Даже мое сходство, тем более, мое сходство. Я жестока?! О да, я жестока. Ты погубил свою юность, когда не решился быть с ней. Ты нашел оправдания страхам и сбежал на свой танкер. Она страдала. Может быть, сейчас, я мщу за нее.

 Ты лишился счастья прожить с ней ее лучшие годы. Ты отнял это счастье и у себя, и у нее. А теперь, хочешь украсть и мою молодость, заткнув мной пропасть в своей душе. Ты врал себе тогда и хочешь врать дальше. Это твой выбор, это твоя жизнь, точнее ее остатки. Хочешь врать, пожалуйста. Пожалуйста. Но я не хочу быть причастна к этому.

Мы не будем счастливы. Ты это знаешь. Это будет ложь и мне, и себе. Лучше признайся себе сам, сейчас. И проживай уже то, что доступно теперь. Иначе, будешь запоздало догонять собственную жизнь, постоянно. Да, я молода, мне легко говорить. Да, конечно. Ты достойный мужчина. Я знаю, ты любил, мою маму. Мне ее, тоже, очень не хватает. 

Знаешь, я даже могла бы влюбиться в тебя. В тебе... Эээ... есть что-то этакое.  Я даже немного ревную тебя к ней. Для посторонних, это выглядело бы странно. Но мы понимали бы друг-друга, ведь нас сближает память о ней. Мы не чужие люди. Мы любим ее. Ее уже нет, но любовь не склоняется во времени. И потому, я говорю “мы любим ее”. Ее уже нет, но это чувство, продолжает жить. Это понимание дает мне сил, может оно поможет и тебе. Старик, тебе, наверное, даже больнее: у тебя есть я, воплощенное воспоминание, прости меня за это. И прости себя за то, что ты вернулся слишком поздно. Хотя, возможно, эта горечь поможет, в будущем, не терять родных сердцу людей.

Но, ведь если бы все повернуть в спять — ты уплыл бы вновь? Не так ли? Ты снова побоялся бы признаться себе. Ты снова выбрал бы море. Ты не мог иначе.

Она это знала. Любя тебя, она знала, что не смогла бы победить твою страсть к стихии. Мы все чего-то не можем. Ты вот, не мог, признаться себе самому. Не мог. И теперь, не можешь. Но должен. Потому что слишком дорого тебе обошелся этот урок. Ты заплатил юностью, горящими глазами и ничего не просящей взамен улыбкой моей матери, за знание, что не признаваясь себе самому, ты лишаешь себя счастья. Так что ты должен, должен себе. Должен себе правду, что это был выбор. И ты повторил бы его вновь. Ты любил ее. Но море любил, нет не больше, а иначе. Ты был счастлив. Старик, это тоже правда.

Я говорю все это, потому что так говорила она. Она давно простила тебя за твой выбор ветра в парус. Она ведь и любила тебя такого: определяющего лбом направление ветра и идущего острым углом туда — на встречу дерзкой мечте. Она молилась за тебя, я тогда смеялась с нее и не понимала. Она любила тебя по настоящему, понимаешь. Может быть это и есть счастье — быть вот так любимым. Может это и есть счастье — жить любя. Она безмолвно учила меня этому.

 Всего не возьмешь и мы все делаем выбор. Ты свой сделал тогда, не малодушничай сейчас. Я не сделаю тебя счастливым, а буду тебе упреком за то, что ты выбрал мечту. А я не хочу. Я еще слишком юна, я хочу идти за своей мечтой и верить, что можно получить все. Я хочу верить, что абсолютное счастье возможно.

Отпусти меня, старый моряк. Развяжи меня. Отвяжи якорь от этой гавани и пусть ветер будет тебе попутным. Пусть солнце продолжает смолить твою кожу, а море отражаться в глубоких и страстных глазах. Попутного ветра тебе старик. Развяжи меня, и дай я обниму тебя. Мы с тобой навсегда останемся теми, кто любит ее. И потому, мы всегда будем близки сквозь время и пространство. 

Она замолчала и отвела глаза на море, в котором светилась безразличная к бедам людей холодная прозрачность. Все это время так резко говоря, она вырезала глазами на его обветренном тело каждое слово. Ей хотелось выжечь их на его коже, что бы он вспоминал их при каждом дуновении ветра с теплых и обильных жизнью берегов. В молодости, так хочется запомниться и быть замеченным. А с возрастом, так хочется, что бы поменьше было ран от тебя. Но все мы платим юностью, за знание о том, как с нею жить. Старик не шелохнувшись смотрел под ноги на выгоревшее тиковое дерево. Губы его были напряжены, а руки неспешно и методично терли гротошкот, который по кругу описывал одну и ту же траекторию вокруг его колена слегка ударяя его то по жилистой ноге, то по корме.

Она часто проговаривала сказанное у себя в голове. Узнав историю матери, она часто воображала, как та стояла у причала растворившись взглядом в одиноко белеющем парусе. А затем плакала. А мама, встречая ее с улыбкой, всегда расспрашивала осторожно и бережливо, что опечалило ее ангела в такой лазурный светлый день. А печально нежная улыбка матери обрела  для нее особую мечтательно-драматичную глубину. Сначала, по детски, она хотела отомстить за мать, вынашивая в голове тирады и коварные выходки, почему-то не сомневаясь, что обязательно встретит обидчика.

Но жизнь, обладая особым чувством гармонии, расправилась с ним сама. И теперь, глядя сквозь морщины и густые посидевшие брови старика, она не смогла насладиться удушливо пряной сладостью мести. Нанося ему обиды, она не ощутила радости от воплощения детской, намозоленной мечты. Ей стало грустно за его жизнь. Ей захотелось обнять его и рассказать, какой она была хорошей матерью, какой вкусный у нее был печеный картофель и с каким обожанием и мечтой в глазах она смотрела на каждый заходящий в бухту парус. Ей захотелось поделиться с ним, тем теплом, которым с избытком ее грела мать. И потому слова ее выплескиваясь наружу теряли весь тот жар, что она копила к их встрече. Потому она и отвела глаза к морю, что бы не выдать ему своего сожаления.

Старик же сидел словно никого и не было на борту кроме него, никого он и не приказывал похищать, и никогда и не признавался в отчаянных чувствах. Казалось он слушал не ее, а родной говор назойливых чаек нагло уговаривающих его немедленно сбежать от этой сгущающейся печали правды.

 — Знаешь, — сказала, она уже мягче и аккуратней, чем до того. Тогда ее оскорбила его дерзость: не только по отношению к памяти ее матери, но и по человечески, оскорбила его не верность самому себе. Но говоря ему то, что давно хотела сказать, она увидела перед, не того жестокого сердцееда, а живого ошибающегося и страдающего человеком, который лишился любимой женщины, пусть и столь далекой для него. Но не успев остановить в себе вскипевшее негодование, только теперь, высказавшись, голос ее стал бережлив и нежен, как , когда-то у ее матери.

— Знаешь, она всегда хотела быть с тобой рядом и она была, мысленно... Это ведь все чего она хотела — быть рядом. Позволь мне предложить тебе одну идею? Давай откроем урну с ее пеплом, которую твой человек похитил вместе со мной, и мы, вместе, развеем ее по морю. Пусть только теперь, но ты воплотишь ее мечты и она всегда будет рядом. Мне, кажется, она бы этого хотела.  Море и ветер смешает ее с каждой каплей, и где бы ты ни был: она будет с тобой. Я чувствую, я знаю: ее любовь, как и прежде, рядом. Разве этого мало, прожить жизнь любя? Прожить жизнь неся в сердце это тепло, греющее все свое существо, а ведь не каждый это смог испытать за жизнь. А вы, вы двое, пусть и неуклюже, но вы любили. И вы будете любить, как и прежде, и пусть в других жизнях тебе хватит смелости, признаться себе, пусть это легкое чувство сожаления, которое пропитало всего тебя и весь этот корабль будет тебе подсказкой. 

А теперь, развяжи меня и мы развеем ее пепел. И она, слившись с твоей страстью: морем и ветром, будет ласкать тебя, каждой волной. И теперь, старый моряк, у тебя будет все.

Почти шепотом договорила она на остатке дыхания, удивляясь самой себе, что не расплакалась, а напротив истощив себя на словах, обрела покой и умиротворяющую растерянность. Вдруг, не поднимая глаз, словно сам с собой, старый моряк заговорил.

— Ты хорошо говоришь, и все же, твои слова — это слова юности. Юности, которой еще предстоит жить. И все же, ты права... — давно вышколенным жестом он не без удовольствия и смакования прикурил невообразимо толстую папиросу и неспешно потягивая ее, заговорил, словно пытаясь затуманить этим дымом за зиявшую невосполнимость жизни. Или быть может этим обыденным действом курения, хотел придать какую-то повседневность тому, что проходило сейчас между ними.

 — Диего, развяжи ее.
Безразличный к причудам капитана, верный помощник неспешно принялся за дело. От него пахло алкоголем и хлебом, за все время он так ни разу: ни когда ее похищал, ни сейчас, ни после, так и не взглянул ей в глаза. Он явно не одобрял всей затеи и сейчас развязывая ее, всячески пытался не выказать своей радости, что все вроде бы складывается благополучно, и уже завтра они с капитаном будут наедине с морем.

— Ну вот, я развязал тебя. Ты все так же не хочешь уйти со мной в море? — она умоляюще посмотрела на него. Он задал этот вопрос уже без надежды, а как бы для порядка. — Тогда, держи еще эту мелочь, тут не много, но они понадобятся тебе, что бы сделать свои ошибки юности. Или, что бы осуществить свои мечты. Диего отвезет тебя шлюпкой на берег. И мы больше никогда не увидимся. Как много этих никогда было в моей жизни. Прощай малышка. А урну... урну оставь мне, я сам развею ее в без краем океане, когда пойму, что готов.

 — Куда ты пойдешь?

 — Сейчас по ветру, а там посмотрим, куда он меня приведет. 

 — Прощай старый моряк.

 — Прощай отражение моей юности, — сказал он улыбаясь уже как-то по отцовски и вокруг его глаз побежало несколько морщинок-лучиков.

 Диего подал руку девушке и усадил ее в шлюпку, которую предусмотрительно еще не убрал на борт после похищения. 

Всю дорогу до марины она смотрела упершись взглядом в старого моряка. Она смотрела на него и в его постаревшую, но не утратившую лоска, как и сам старик, яхту. “В жизни бывает поздно, надо бы этого не забыть”, — подумала она. Капитан становился все меньше, и вот он, на расстоянии, слился с кораблем — они всегда были чем-то одним. А запах моря сливался с ароматами прибрежных костров, сжигающих остатки увядающего лета. Холодные порывы ветра пробегали мурашками по ее коже и ей захотелось выпить чего-то обжигающего изнутри, ей хотелось как-то впитать в себя этот день, что бы не повторить жизни старика и матери. Она смотрела на потрепанный парус который с долетавшими до нее глухими ударами вырывался на желанную свободу, а ее окутывало сознание печали необратимости жизни. Ей было страшно за то, что, быть может, так же необратимо ждет ее. Но в тоже время она ощущала в себе жажду приключений и жажду пить жизнь до дна. Их опыт давал ей смелость быть. И от этих размышлений ей казалось в ее грудь стало помещаться все больше воздуха и она вдыхала его все глубже пытаясь опьянить им словно заклиная себя, почти шепотом повторяла: "надо бы не забыть как это, дышать вот так".

 Диего молча греб, а когда уже причалили пробормотал, что-то на подобие:

 — Вы извините, если я вас чем-то обидел, когда ... Ну...  

 — Честно говоря я подумала, что это очередная шутка моих друзей.

 — Такой красивой девушке нужно быть готовой, что ее могут похитить в любой момент. Будьте осторожны.

 — Хорошо, Диего.

Поднявшись по ступеням на пирс, она еще раз взглянула на силуэт старика и не отводя от нее взгляд, словно в пустоту, проговорила:

 — Берегите его. 

Диего ничего не сказав, отшвартовался и отчалил. Шлюпка быстро приближалась к родной яхте. Оставляя за собой белый след морских бурунов, которые море быстро смешивало обратно в безвременную и темную пучину жизни. Казалось в море не оставалось ничего, никаких следов и в тоже время оно поглощала все и наполнялось всем, что было обронено в него.

Девушка стояла на берегу и очнулась от раздумий только, когда небо залило алым закатом. Небо было изранено этим днем и ему нужна была успокоительная, тихая ночь, что бы набраться сил для завтрашнего, быть может, последнего зноя. 

А через пару дней, выпивая свой утренний кофе она прочла в местной газете, что у их берегов потонул старый корабль, никто не спасся. Согласно данным, на борту было двое.

Свежая и смуглая девушка вдохнула все так же глубоко и наполняющие до остатка грудь, словив себя на мысли о том, что она не ощущает, ни горечи, ни сожаления. Ей казалось, что это правильно, ей казалось, что так все и должно быть. И шепотом, почти про себя, сказала:

 — На борту было трое.